19.06.2017

Предлагаем читателям ознакомиться с предисловием к книге Василя Витки «Случчина. Стихи, поэмы, сказки», выпущенной в 1981 году минским издательством «Художественная литература». Саму книгу можно легко найти на просторах Интернета, например, на сайте «Беларуская Палічка».


Бацькаўшчына майго маленства і юнацтва, матчына калыска майго слова і песні, я думаў пра цябе ўсё жыццё – блізка ад родных сцежак і на дарогах далёкіх вандровак.

Хараство жыцця, прыроды, людскіх пачуццяў мы спазнаём, яшчэ не прачытаўшы ніводнай кнігі, бо імкненне да прыгожага нараджаецца разам з намі.

З тых дзён, як я пазнаў жыццё, прыгажосць чалавечай душы я адкрываў цераз матчыну песню. А потым, калі далучыўся да слова Купалы, Коласа, Багдановіча, я ўбачыў, што і ў песнях маёй маці, і ў іх песнях – адна душа, душа народа. Я не ведаю ў сусветнай паэзіі большага шэдэўра, чым бяссмертная калыханка, створаная маткамі народаў усяго свету. Толькі для таго, хто спазнаў любоў, надзеі і трывогі матчынай песні, адкрыюцца пасля ўсе найвялікшыя духоўныя багацці многіх пакаленняў людзей.

Не цені забытых продкаў, а нашы папярэднікі, людзі ў жывых абліччах паўстаюць у матчыных песнях: і гарапашны сейбіт у лапцях і дзіравай світцы з корабам цераз плячо, і мяцежны рэкрут, закуты ў калодкі, і сівабароды лірнік з хлопчыкам-павадыром, і вясёлыя батлеечнікі і дудары, і лясныя мсціўцы, і коннікі з чырвонай зоркай на шлеме, і першыя вестуны радаснай перамогі…

Даўні напеў поўніць мой слых: ледзь-ледзь зашарэў світанак, а ўжо гукае пастухова труба, звініць пад мянташкай каса. Гэта першыя галасы летняй раніцы: берасцянка сына і самотны напеў бацькі:

На балоце касец косіць,
На шырокі свет галосіць.

А пад паўдня на гарачай пожні між снапоў маці толькі на адну хвіліну прытуліць да грудзей дзіця:

Спі, сыночак
Міленькі,
Галубочак
Шызанькі…

Калі ж ад спякоты сасмягне ўсё жывое, у высокім злавесным небе раптам мільгане крыло хіжага ястраба. Хаця б яго цень не ўпаў на твар дзіцяці! I яна ў трывозе кідаецца да мэндліка, каб засланіць немаўлятка. Толькі б ён быў шчаслівы. Яна на ўсё гатова дзеля будучыні.

I цяпер мая істота заходзіцца ад невымоўнага жалю за ўсё, у чым я застаўся вінаваты перад табою, мая вялікая гаротніца…

Вяртаючыся ў памяці да тых дзён, я ніяк не магу ўспомніць, калі напісаў свой першы верш. Затое добра памятаю свае першыя радасці і засмучэнні, сваю дзіцячую бездапаможнасць перад незразумелай велічнасцю зорнага неба, невыказным хараством летняга вечара. Як і ўсе хлапчукі майго маленства, я вельмі ж хацеў хоць раз у жыцці з’ездзіць на начлег. З якім затоеным хваляваннем услухоўваўся я, калі познімі прыцемкамі на вясковую вуліцу з двароў выязджалі начлежнікі і як за вёскай заводзілі «Пад ракітаю зялёнай рускі ранены ляжаў», самую прыгожую хлапечую песню, якую я ведаў тады. У кажухах, а поверх яшчэ ў доўгіх суконных халатах начлежнікі выглядалі волатамі. Яны ехалі на ўсю ноч, каб, абсеўшы зыркае вогнішча, слухаць таемныя гукі і галасы лесу, густа зарослага лапушной папараццю… Я не мог паехаць разам з імі не таму, што мяне не пускалі бацькі. Мне не было на чым ехаць. У нас не было каня. Бясконных двароў на ўсю невялікую вёску Еўлічы толькі было што наш. Так паэзія, якое прагла наіўная дзіцячая душа, разбівалася аб суровасць жыццёвай несправядлівасці. Усё свае маленства і аж да дзён юнацтва я адчуваў не толькі на бацьках, але і на сабе пыхлівую, нахабную і злую сілу тых, хто пагардліва гаварыў нам у вочы: «Бядняк, няма хлеба, еш праснак» або з павучальным дакараннем: «Як рабіцьмеце, так і мецьмеце». А як нам было рабіць, на чым?

Памятаю дзедаву хату. Яе акенцы былі выпілаваны на шырыню роўна аднаго бервяна. I хоць мы жылі ў асяродку, наша хата была самай крайняй пры забалочанай лугавіне, якая грэбляю дзяліла вёску напал. За хатаю адразу ж пачыналіся глінішчы, ямы, з якіх людзі капалі на свой абыходак гліну. Копанкі былі такія глыбокія, што рэдка калі высыхалі. Схілістыя ж яры, што зарасталі чаборам, зязюльчыным ленам і лугавой мятай, былі і нашай сенажаццю, і пашай. У глінішчах я пасвіў карову. I хоць яна была рыжай і дробнай, а не такой, як пярэстыя, магутныя і паважныя каровы Сямёна Пеўня, самага моцнага ў сяле кулака, я аддаваў ёй усю сваю любоў і замілаванне, як блізкай мне істоце. Памятаю, аднаго разу я нават маліўся ў царкве за яе здароўе і за будучую яе дачку. Мне вельмі ж хацелася, каб і ў нас была карова, як у Пеўня. Такое малітвы, дзе богу можна было выказаць гэтую просьбу, не было. I таму мне давялося самому стварыць яе. Гэта, відаць, і было першым выяўленнем майго натхнення. Не вызначаючыся літаратурнай формай, мая паэтычная імправізацыя мела дакладны і ясны змест. «Дай, божа, – прасіў я, – каб наша кароўка прывяла такую ж цялушку, як Пеўнеў бугай, пярэстую і з белай лысінкай…»

Бог пачуў маю просьбу. У нашай рыжай каровы паявілася пярэстая, з белай лысінкай дачка. Не ведаючы, што на ўсю ваколіцу толькі і ёсць Пеўнеў бугай, я яшчэ болей пераканаўся калі не ў сіле ўсявышняга, то ў сіле слова напэўна. «Ён знае слова», – таямніча гаварылі пра шаптуна, які «качаў пярэпалах» (лячыў ад перапуду). У чарадзейнае слова верылі ў той час мы ўсе. Калі нас, дзяцей, бывала, кляла наша глухая бабка Аксеня за тое, што мы ў яе корабе шукалі яблык: «А каб вам, мае ўнучачкі, павыварочвала і павыкручвала гэтак ручкі, ножкі і ўсе вашы костачкі, як вы перавярнулі мой карабец…», дык у нас аж спіны халадзелі ад гэтай кляцьбы. Бабіны словы былі страшныя ў сваёй паэтычнай магутнасці. Паэзіяй майго маленства і былі гэтыя, няхай наіўныя, але жахлівыя па сваёй вобразнасці, праклёны і прычыты, плачы і галашэнні, жніўныя песні і песні-калыханкі.

Калі нехта ў тым, што я паспеў зрабіць, знойдзе вартае ўвагі, дык, можа быць, яму цікава будзе ведаць, што не з напісанага верша я адчуў патрэбу ў творчасці. Паэзія ў кожным з нас прачынаецца значна раней, калі ты раптам здзівіўся велічы і хараству свету, хоць яшчэ і бездапаможны выказаць усё гэта словамі.

Напэўна, чалавек, які першы здзівіўся, якраз і стаў тым, з каго пачалося паэтычнае радаслоўе: думка, вобраз, народжаныя трывогай, узрушэннем і захапленнем.

Мой бацька, Васіль Максімавіч, быў адным з самых пісьменных мужчын у нашай вёсцы. Некалі аж тры зімы ён хадзіў у воласць, у школу. Узяўшы сабе жонку з трохі багацейшай сям’і, ён, аднак, не разжыўся і на пасагу. Як успамінала мая маці, Марыя Міхайлаўна, за ёй давалі жарабіцу, але бацька мой адмовіўся. Жарабіцы не было куды паставіць.

У лазовым пляцяніку пры хаце яна не магла змясціцца. Пасаг у суме сто рублёў выплацілі грашыма. Можа быць, што за гэтыя грошы бацька, не маючы дома за што рук зацяць, рашыўся шукаць шчасця ў Сібіры. У 1912 годзе, калі мне споўніўся год ад роду, мы былі ўжо ў г. Омску. Туляючыся ў падсуседзях па чужых кутах, бацька карміў сям’ю тым, што, гнучы спіну на гарадскім рынку, падбіваў і латаў просты і грубы абутак людзей, якія наўрад ці калі ішлі да болей далікатных шаўцоў. Пара майго «залатога маленства» прыпала якраз на імперыялістычную вайну. Застаўшыся без гаспадара, якога забралі ў салдаты, карміць ужо нас, траіх дзяцей, вымушана была адна маці, наймаючыся на падзённыя работы. З мяне быў яшчэ слабы памочнік, хоць і даглядаў я меншых і бегаў з кацялком у казённую кухню, дзе бедным салдаткам давалі чарпак супу.

Вярнуліся мы ў родную вёску адразу ж пасля Кастрычніцкай рэвалюцыі. Прыйшоў з вайны бацька, да якога мы, дзеці, доўга ніяк не маглі прывыкнуць і ўсё жыццё называлі на «вы». А можа, гэта ішло яшчэ і ад тае павагі, з якою мы заўсёды глядзелі на свайго бацьку. Нам здавалася, што ён усё ўмеў і ўсё ведаў. Рабіў ткацкія варштаты. Змайстраваў такарны станок і выточваў верацёны. Ну, а пра шавецтва і гаварыць не прыходзілася. Над нашага бацькі не было лепшага майстра. Цяпер ён шыў не адны ялавыя, а і самыя шчыгульныя хромавыя боты. I яшчэ адна спецыяльнасць была ў яго, патрэбная людзям: ён лячыў хворых. I хоць запас яго медыцынскіх ведаў абмяжоўваўся адной-адзінай кнігай, прынесенай з вайны, – «Пособие для военных фельдшеров», ён, як прызнавалі многія, ведаў, што да чаго, і нават мог лацінскімі літарамі выпісаць рэцэпт. Маю ж асаблівую пашану да бацькі выклікала тое, што ў нашай хаце, колькі я памятаю, ніколі не зводзіліся кнігі. Гэта былі не нашы ўласныя кнігі. I таму яны вабілі мяне яшчэ большая чароўнай сілай. Адкуль даставаў іх бацька? Адусюль, як толькі дачуваўся, дзе яны ёсць. Прыносіў нават з далёкіх вёсак. I калі выдаралася вольная часіна, у хаце ў нас усю ноч міргала газоўка. Пры яе сляпым святле бацька чытаў уголас. Ахвотнікі паслухаць знаходзіліся. Часта да позніх пеўняў вокам не мог звесці і я, хоць бацька думаў, што я сплю. Стуліўшыся на палку пад старым кажухом, я ледзь стрымліваў свой страх, услухоўваючыся ў доўгую, поўную жудасных прыгод гісторыю жыцця нейкага пана Твардоўскага. Памятаю, як я не вытрымаў і закрычаў, калі пану паднеслі на талерцы чалавечую галаву і як яна, лыпнуўшы вачыма, раптам зарагатала.

Не дзіва, што для мяне мой бацька быў і першым літаратурным крытыкам, які каштоўнасць паэзіі правяраў праўдаю жыцця. Ужо вучачыся ў школе, я аднае раніцы доўга ўслых зубрыў верш: «Пахнет сеном над лугами. В песне душу веселя, бабы с граблями рядами ходят, сено шевеля…» Бацька ўважна прыслухоўваўся, потым сказаў:

– Відаць, нехта з паноў склаў.

– Чаму вы гэтак думаеце?

– А памяркуй сам, – сказаў бацька. – Дзе гэта бачна, каб у гарачы дзень, калі на воз кладуць сухое сена і калі ад аваднёў, ад заедзі не адбіцца, а конь «точно вкопанный стоит». I як там яшчэ? «Уши врозь, дугою ноги и как будто стоя спит…»

Пазней, пачаўшы сам пісаць, я ніколі не забываўся, што законнае права крытыкаваць паэзію маюць усе, хто яе бачыць і адчувае ў жыцці.

Вершы я пачаў пісаць, здаецца, пайшоўшы ў другі клас школы. Не здзіўляйцеся. У тыя часы, калі ламаўся стары лад жыцця, а новы ўсталёўваўся не так легка, за буквар браліся хлопцы, якія ўжо ўмелі араць і касіць. Калі я кончыў трэці, апошні, клас школы, наша настаўніца, Таццяна Мікалаеўна, павяла нас, сваіх першых выпускнікоў, на экзамен у суседнюю сямігодку. Мяне і яшчэ дваіх байбусаў яна паставіла перад камісіяй трымаць экзамен за чацвёрты клас. Вытрымаў адзін я, і не таму, што быў выдатнік, а таму, што «даўно гадамі выйшаў».

У наступную зіму я ўжо сам быў за настаўніка. Бацька аддаў мяне на хутар да гаспадара, які жыў у лесе і, не хочучы выпраўляць дзяцей далёка ад дому, ахвотна згадзіўся трымаць мяне на сваіх харчах і яшчэ прыплаціць трохі грашыма і натураю. Праз год, зарабіўшы сабе на адзежыну, я паступіў у Слуцкую прафтэхнічную школу.

Ёсць у мяне верш, які называецца «Гартаванне». Гэта мая ўдзячнасць аднаму з першых маіх настаўнікаў – нашаму суседу Валадыму, вясковаму кавалю. Яго маленькай, прадымленай, пракуранай кузеньцы я абавязаны тым, што стаў вучыцца на каваля.

Набліжаўся час вялікага пералому ў жыцці вёскі – калектывізацыя. Першы мой верш, надрукаваны Міхасём Ціханавічам Лыньковым у літаратурным дадатку да газеты «Камуніст», рэдактарам якой ён з’яўляўся, якраз і быў напісаны пад уражаннем бурных падзей. Узрушаны адчуваннем перамогі новага жыцця, я, памятаю, пісаў аб «радасных далях, дзе свецяць агні». Верш быў бездапаможны, невыразны па сваіх, яшчэ не зразумелых і мне самому вобразах. Калі што і было ў ім, дык гэта ўзнёслы настрой, якім поўнілася мая душа.

Грубай, нахабнай і драпежнай сіле хутаран, а ў вёсцы – цёмнай уладзе Сямёна Пеўня з яго сыраварняй і пярэстымі бугаямі прыйшоў канец. У яго вялізным доме аснавалася праўленне калгаса, старшынёй якога быў абраны мой бацька. У гэтыя гады ў роднай вёсцы я бываў не часта, бо працаваў ужо рабочым на Бабруйскім лесакамбінаце, у той час адной з буйнейшых новабудоўляў рэспублікі, а пазней у рэдакцыі газеты, якая падтрымала мае першыя літаратурныя спробы.

I яшчэ ў маёй памяці ўзвышаецца адна незабыўная постаць настаўніка з роднай Случчыны – Кузьмы Чорнага, з якім мы былі ў самым блізкім сяброўстве з першых дзён вайны да звароту дамоў, да апошніх дзён яго жыцця. Разам перажылі доўгую разлуку з мясцінамі, знаёмымі з маленства, з дарогамі і сцежкамі, што заўсёды і ўсюды былі з намі.

Будзеш ты усюды неразлучаны
З першымі ўспамінамі жыцця,
З ціхаю тугой па роднай Случчыне,
З шолахам альховага лісця,
З тою прыдарожнаю алешынай,
Што ў зацішшы пры шашы шуміць.
Хіба ж ёсць у свеце шчасце лепшае,
Як пад небам бацькаўшчыны жыць?

Не ставячы сабе за мэту напісаць аўтабіяграфію, я вылучаю толькі тыя моманты ў жыцці, што найбольш важныя для мяне як пісьменніка. Шкада, што многія з іх яшчэ не знайшлі свайго ўвасаблення ў маёй творчасці.

Асабліва рупіць мне мой сыноўні доўг перад светлай памяццю бацькі, які загінуў у студзені 1943 года ў Слуцкай турме, не вытрымаўшы катавання фашысцкіх паслугачоў. Яны на допытах заціскалі яму дзвярыма пальцы, білі так, што горлам шла кроў. Хто аддаў яго, ужо старога і хворага чалавека, у рукі катаў, на такую жудасную расправу? Сынок Сямёна Пеўня – Мікалай, мой аднагодак, з якім некалі мяне настаўніца вадзіла на наш першы экзамен. Тады ён праваліўся, не вытрымаўшы нават за трэці клас. Затое прыйшла пара, калі ён бліскуча здаў экзамен на здрадніка. У часе акупацыі ён паявіўся ў вёсцы як верны фашысцкі найміт – стараста.

З вышыні перажытага, калі аглядаешся на пройдзены шлях і падводзіш вынікі зробленага, з крыўдным адчуваннем бачыш, колькі яшчэ глыбінь чалавечага шчасця і гора ты не раскрыў, не паказаў людзям. I калі тыя падзеі і людскія лёсы, велічныя ў сваім значэнні, што прайшлі праз тваё жыццё, не знайшлі поўнага ўвасаблення ў тваіх творах, значыць, самая лепшая кніга твая яшчэ не напісана.

Кнігу свайго жыцця творым не мы самі. Яе твораць час і людзі, што ўвайшлі ў наш лёс.

Я не бачу сваёй біяграфіі без людзей, паміж якіх я жыў і жыву, якіх любіў і люблю. Неабходнасць расказваць пра іх вымагаецца патрэбаю гаварыць не толькі сам-насам з сабою, але і з імі – жывымі, і з тымі, якіх ужо няма на свеце, але якія асталіся ўва мне самім, бо чалавек жыве адначасова ў трох вымярэннях: сучасным, мінулым і будучым.

Кожны з нас мае сваіх настаўнікаў, якім удзячны на ўсё жыццё. Яны не толькі ва ўспамінах, яны – усё лепшае, што ёсць у нас саміх, у нашым душэўным вопыце…

Случчына, ты – запаветная паэма мая, якую я пішу ўсё жыццё, збіраю па словах, па радках. Але вось папрабаваў скласці іх разам – і бачу: паэма яшчэ не напісана. Мабыць, аднаму не па сіле напісаць яе, вартую дзівоснай прыгажосці і крынічнай чысціні роднай зямлі.

Мой доўг не паменшае ад таго, што іншыя скажуць пра цябе, мая любая, лепш і прыгажэй. Суцяшэннем можа быць толькі тое, што з адчуваннем гэтага доўгу я заўсёды думаў пра цябе, складаючы свае радкі.

1960–1980


 

Заветная поэма мая…

Родина моего детства и юности, материнская колыбель моего слова и песни, я думал о тебе всю жизнь – близко от родных троп и на дорогах далёких путешествий.

Прелесть жизни, природы, человеческих чувств мы познаём, ещё не прочитав ни одной книги, поскольку стремление к прекрасному рождается вместе с нами.

С тех дней, как я узнал жизнь, красоту человеческой души я открывал через материнскую песню. А потом, когда присоединился к слову Купалы, Коласа, Богдановича, я увидел, что и в песнях моей матери, и в их песнях – одна душа, душа народа. Я не знаю в мировой поэзии большего шедевра, чем нетленная колыбельная, созданная матерями народов всего мира. Только для того, кто познал любовь, надежды и тревоги материнской песни, откроются после все величайшие духовные богатства многих поколений людей.

Не тени забытых предков, а наши предшественники, люди в живых лицах предстают в материнских песнях: и несчастный сеятель в лаптях и дырявой свитке с коробом через плечо, и мятежный рекрут, закованный в колодки, и седобородый лирник с мальчиком-поводырём, и весёлые батлеечники, и волынщик, и лесные мстители, и всадники с красной звездой на шлеме, и первые вестники радостной победы…

Давний напев наполняет мой слух: чуть-чуть забрезжил рассвет, а уже кличет труба пастуха, звенит под мянташкой (наждаком, бруском, лопаткой для точки косы. – В.Х.) коса. Это первые голоса летнего утра: берестянка сына и одинокий напев отца:

На балоце касец косіць,
На шырокі свет галосіць.

А к полудню на горячей стерне между снопов матери только на одну минуту прижать к груди ребёнка:

Спі, сыночак
Міленькі,
Галубочак
Шызанькі…

Если же от жары засыхает все живое, в высоком зловещем небе вдруг мелькнёт крыло хищного ястреба. Хотя бы его тень не упала на лицо ребёнка! И она в тревоге бросается к суслону (несколько снопов, поставленных в поле для просушки стоймя, колосьями вверх, и покрытых сверху ещё одним снопом. – В.Х.), чтобы заслонить младенца. Только бы он был счастлив. Она на всё готова ради будущего.

И сейчас моё существо заходится от невысказанного сожаления за всё, в чём я остался виноват перед тобой, моя большая бедолага…

Возвращаясь в памяти к тем дням, я никак не могу вспомнить, когда написал своё первое стихотворение. Зато хорошо помню свои первые радости и огорчения, свою детскую беспомощность перед непонятной величавостью звёздного неба, невыразимой красотой летнего вечера. Как и все мальчишки моего детства, я очень уж хотел хоть раз в жизни съездить в ночное. С каким затаённым волнением вслушивался я, когда поздними сумерками на деревенскую улицу из дворов выезжали ночные пастухи и как за деревней заводили «Под ракитою зелёной русский раненый лежал», самую красивую мальчишескую песню, которую я знал тогда. В кожухах, а поверх ещё в длинных суконных халатах ночные пастухи выглядели богатырями. Они ехали на всю ночь, чтобы, усевшись вокруг яркого костра, слушать тайные звуки и голоса леса, густо заросшего лопушиным папоротником… Я не мог поехать вместе с ними не потому, что меня не пускали родители. Мне не на чём ехать. У нас не было лошади. Безлошадных дворов на всю небольшую деревню Евличи был только наш. Так поэзия, которой жаждала наивная детская душа, разбивалась о суровость жизненной несправедливости. Всё своё детство и вплоть до дней юности я испытывал не только на родителях, но и на себе тщеславие, наглую и злую силу тех, кто презрительно говорил нам в глаза: «Бедняк, хлебушка нет, ешь лепёшку» или с поучительной укоризной: «Как будете работать, так и будете иметь». А как нам было работать, на чём?

Помню дедов дом. Его окошки были выпилены на ширину ровно одного бревна. И хотя мы жили в центре, наша хата была самой крайней при заболоченной лужайке, которая насыпью делила деревню пополам. За домом сразу же начинались глинища, ямы, из которых люди копали для своего обихода глину. Копанки были такие глубокие, что редко, когда высыхали. Крутые же овраги, зарастали чабрецом, кукушкиным льном и луговой мятой, были и нашим сенокосом, и пастбищем. В глинищах я пас корову. И хотя она была рыжей и мелкой, а не такой, как пёстрые, мощные и солидные коровы Семена Петуха, самого сильного в селе кулака, я отдавал ей всю свою любовь и умиление, как близкому мне существу. Помню, однажды я даже молился в церкви за её здоровье и за будущую её дочь. Мне очень хотелось, чтобы и у нас была корова, как у Петуха. Такой молитвы, где богу можно было выразить эту просьбу, не было. И поэтому мне пришлось самому её придумать. Это, видимо, и было первым обнаружением моего вдохновения. Не определяясь литературной формой, моя поэтическая импровизация имела точное и ясное содержание. «Дай, боже, – просил я, – чтобы наша коровка привела такую же тёлку, как Петухов бугай, пёструю и с белым пятном…»

Бог услышал мою просьбу. У нашей рыжей коровы появилась пёстрая, с белым пятном дочь. Не зная, что на всю околицу только и есть Петуха бык, я ещё больше убедился если не в силе бога, то в силе слова наверняка. «Он знает слова», – таинственно говорили о знахаре, который «катал переполох» (лечил от испуга). В волшебное слово верили в то время мы все. Когда нас, детей, бывало, кляла наша глухая бабка Аксинья за то, что мы в её коробе искали яблоко: «А чтоб вам, мои внучки, повыворачивало и повыкрутило так ручки, ножки и все ваши косточки, как вы перевернули мой коробец…», то у нас аж спины холодели от этого проклятья. Бабины слова были страшны в своей поэтической мощи. Поэзией моего детства и были эти, пусть наивные, но чудовищные по своей образности, проклятия и анафемы, плачи и причитания, жатвенные песни и колыбельные.

Если кто-то в том, что я успел сделать, найдёт достойное внимания, то, может быть, ему интересно будет знать, что не из написанного стихотворения я почувствовал потребность в творчестве. Поэзия в каждом из нас просыпается гораздо раньше, если ты вдруг удивился величию и красоте мира, хотя ещё и беспомощен выразить всё это словами.

Наверное, человек, который первый удивился, как раз и стал тем, с кого началось поэтическое родословие: мысль, образ, рождённые тревогой, потрясением и восхищением.

Мой отец, Василий Максимович, был одним из самых грамотных мужчин в нашей деревне. Некогда аж три зимы он ходил в волость, в школу. Взяв себе жену из немного более богатой семьи, он, однако, не разжился и приданным. Как вспоминала моя мать, Мария Михайловна, за ней давали кобылицу, но отец мой отказался. Кобылицу некуда было поставить.

В камышовом плетённике при доме она не могла поместиться. Приданое в сумме сто рублей выплатили деньгами. Может быть, что за эти деньги отец, не имея дома куда приложить руки, решился искать счастья в Сибири. В 1912 году, когда мне исполнился год от роду, мы были уже в г. Омске. Прячась по соседским чужим углам, отец кормил семью тем, что, гнул спину на городском рынке, подбивал и латал простую и грубую обувь людей, которые вряд ли когда пойдут к более деликатным сапожникам. Пора моего «золотого детства» пришлась как раз на империалистическую войну. Оставшись без хозяина, которого забрали в солдаты, кормить уже нас, троих детей, вынуждена была одна мать, нанимаясь на подённые работы. С меня был ещё слабый помощник, хотя и ухаживал я за меньшими и бегал с котелком в казённую кухню, где бедным солдатки давали черпак супа.

Вернулись мы в родную деревню сразу же после Октябрьской революции. Пришёл с войны отец, к которому мы, дети, долго никак не могли привыкнуть и всю жизнь называли на «вы». А может, это шло ещё и от того уважения, с которым мы всегда смотрели на своего отца. Нам казалось, что он всё умел и все знал. Делал ткацкие станки. Смастерил токарный станок и вытачивал веретёна. Ну, а о сапожном ремесле и говорить не приходилось. Над нашим отцом не было лучшего мастера. Теперь он шил не только яловые, а и самые облегающие хромовые сапоги. И ещё одна специальность была у него, нужная людям: он лечил больных. И хотя запас его медицинских знаний ограничивался одной единственной книгой, принесённой с войны, – «Пособие для военных фельдшеров», он, как признавали многие, знал, что к чему, и даже мог латинскими буквами выписать рецепт. Моё же особое уважение к отцу вызвало то, что в нашем доме, сколько я помню, никогда не переводились книги. Это были не наши собственные книги. И поэтому они манили меня ещё большей волшебной силой. Откуда доставал их отец? Отовсюду, как только узнавал, где они есть. Приносил даже из дальних деревень. И если выдавалась свободная минута, в доме у нас всю ночь мигала керосинка. При её слепом свете отец читал вслух. Желающие послушать находились. Часто до поздних петухов глаз не мог сомкнуть и я, хотя отец думал, что я сплю. Свернувшись на полке под старым кожухом, я еле сдерживал свой страх, вслушиваясь в длинную, полную жутких приключений историю жизни какого-то пана Твардовского. Помню, как я не выдержал и закричал, когда господину преподнесли на блюдечке человеческую голову и как она, лупанув глазами, вдруг расхохоталась.

Не удивительно, что для меня мой отец был и первым литературным критиком, который ценность поэзии проверял правдою жизни. Уже учась в школе, я в одно утро долго вслух зубрил стих: «Пахнет сеном над лугами. В песне душу веселя, бабы с граблями рядами ходят, сено шевеля…» Отец внимательно прислушивался, потом сказал:

– По-видимому, кто-то из господ составил.

– Почему вы так думаете?

– А посуди сам, – сказал отец. – Где это видно, чтобы в жаркий день, когда на воз кладут сухое сено и когда от оводов, от мошкары не отбиться, а конь «точно вкопанный стоит». И как там ещё? «Уши врозь, дугою ноги и как будто стоя спит…»

Позже, начав сам писать, я никогда не забывал, что законное право критиковать поэзию имеют все, кто её видит и чувствует в жизни.

Стихи я начал писать, кажется, пойдя во второй класс школы. Не удивляйтесь. В те времена, когда ломался старый образ жизни, а новый устанавливался не так легко, за букварь брались ребята, которые уже умели пахать и косить. Когда я кончил третий, последний, класс школы, наша учительница, Татьяна Николаевна, повела нас, своих первых выпускников, на экзамен в соседнюю семилетку. Меня и ещё двоих верзил она поставила перед комиссией держать экзамен за четвёртый класс. Выдержал один я, и не потому, что был отличник, а потому, что «давно годами вышел».

В следующую зиму я уже сам был за учителя. Отец отдал меня на хутор к хозяину, который жил в лесу, и, не желая отправлять детей далеко от дома, охотно согласился держать меня на своих харчах и ещё приплатить немного деньгами и натурой. Через год, заработав себе на одежду, я поступил в Слуцкую профтехническую школу.

Есть у меня стихотворение, которое называется «Закалка». Это моя благодарность одному из первых моих учителей – нашему соседу Володыму, деревенскому кузнецу. Его маленькой, продымленной, прокуренной кузнице я обязан тем, что стал учиться на кузнеца.

Приближалось время великого перелома в жизни села – коллективизация. Первый мой стих, напечатанный Михаилом Тихоновичем Лыньковым в литературном приложении к газете «Коммунист», редактором которой он являлся, как раз и был написан под впечатлением бурных событий. Потрясённый ощущением победы новой жизни, я, помню, писал о «радостных далях, где светят огни». Стих был беспомощным, невыразительным по своим, ещё не понятным и мне самому образам. Если что и было в нём, так это приподнятое настроение, которым была полна моя душа.

Грубой, наглой и хищной силе хуторян, а в деревне – темной власти Семена Петуха с его сыроварней и пёстрыми бугаями пришёл конец. В его огромном доме основалось правление колхоза, председателем которого был избран мой отец. В эти годы в родном селе я бывал не часто, так как работал уже рабочим на Бобруйском лесокомбинате, в то время одной из крупнейших новостроек республики, а позже в редакции газеты, которая поддержала мои первые литературные попытки.

И ещё в моей памяти возвышается одна незабываемая фигура учителя из родного Слуцка – Кузьмы Чорного, с которым мы были в самой близкой дружбе с первых дней войны до возвращения домой, до последних дней его жизни. Вместе пережили долгую разлуку с местами, знакомыми с детства, с дорогами и тропами, что всегда и везде были с нами.

Будзеш ты усюды неразлучаны
З першымі ўспамінамі жыцця,
З ціхаю тугой па роднай Случчыне,
З шолахам альховага лісця,
З тою прыдарожнаю алешынай,
Што ў зацішшы пры шашы шуміць.
Хіба ж ёсць у свеце шчасце лепшае,
Як пад небам бацькаўшчыны жыць?

Не ставя себе целью написать автобиографию, я выделяю только те моменты в жизни, которые наиболее важны для меня как писателя. Жаль, что многие из них ещё не нашли своего воплощения в моем творчестве.

Особенно тяготит меня мой сыновний долг перед светлой памятью отца, погибшего в январе 1943 года в Слуцкой тюрьме, не выдержав пыток фашистских приспешников. Они на допросах зажимали ему дверью пальцы, били так, что горлом шла кровь. Кто отдал его, уже старого и больного человека, в руки палачей, на такую жуткую расправу? Сынок Семена Петуха – Николай, мой ровесник, с которым когда-то меня учительница водила на наш первый экзамен. Тогда он провалился, не выдержав даже за третий класс. Зато пришла пора, когда он блестяще сдал экзамен на предателя. Во время оккупации он появился в деревне как верный фашистский наёмник – староста.

С высоты пережитого, когда оглядываешься на пройдённый путь и подводишь итоги сделанного, с досадным ощущением видишь, сколько ещё глубин человеческого счастья и горя ты не раскрыл, не показал людям. И если те события и людские судьбы, величественные в своём значении, прошедшие через твою жизнь, не нашли полного воплощения в твоих произведениях, значит, самая лучшая книга твоя ещё не написана.

Книгу своей жизни творим не мы сами. Её пишут время и люди, которые вошли в нашу судьбу.

Я не вижу своей биографии без людей, между которых я жил и живу, которых любил и люблю. Необходимость рассказывать о них является потребностью говорить не только наедине с собой, но и с ними – живыми, и с теми, которых уже нет на свете, но которые остались во мне самом, так как человек живёт одновременно в трёх измерениях: современном, прошлом и будущем.

Каждый из нас имеет своих учителей, которым благодарны всю жизнь. Они не только в воспоминаниях, они – все лучшее, что есть в нас самих, в нашем душевном опыте…

Случчина, ты – заветная поэма моя, которую я пишу всю жизнь, собираю по словам, по строкам. Но вот попробовал сложить их вместе – и вижу: поэма ещё не написана. Пожалуй, одному не по силам написать её, достойную изумительной красоты и родниковой чистоты родной земли.

Мой долг не поубавится от того, что другие скажут о тебе, моя дорогая, лучше и красивее. Утешением может быть лишь то, что с ощущением этого долга я всегда думал о тебе, составляя свои строки.

1960–1980

 

Перевод – Владимир ХВОРОВ