Через пару дней группа разведчиков, в том числе и я, отправилась на новое задание. Предстояло поставить две самодельные мины по четыре килограмма каждая. В деревянных ящиках, залитых плавленым толом из трофейных бомб или снарядов большого калибра, было достаточно силы, чтобы взорвать любую грузовую автомашину. В группе были я, Куркевич и ещё два партизана, фамилии которых я не помню. Одну мину мы поставили на дороге Любань-Уречье и там подорвали крытую фашистскую автомашину с солдатами и офицерами (наши связные из Любани говорили потом, что было убито и ранено более тридцати гитлеровцев). На второй мине тоже подорвалась грузовая машина по дороге из Уречья на Кучино, и там было уничтожено более десятка фрицев. Встречи со связными дали нам новые сведения об изменениях во вражеском гарнизоне в Любани и Уречье.

Новое задание было связано со Слуцком. Почти весь взвод под командованием Дмитриенко прибыл в деревню Борки Мелешковского сельсовета километрах в пятнадцати от Слуцка. Мы с тремя подрывниками с двумя самодельными минами направились к городу. Здесь при помощи связной Марии Лагун из деревни Козловичи ночью мы вышли на шоссейную дорогу с восточной стороны города, между деревнями Ячево и разъездом 95-й километр рядом с железной дорогой. Тут Мария одна ушла домой, а мы остались минировать булыжное шоссе. Выбрав место недалеко от поворота дороги, мы остановились. Один партизан накрыл меня плащ-палаткой, другой осветил трофейным фонариком место, а я штыком от винтовки вынимал камни на разостланную рядом вторую плащ-палатку. Затем я выкопал ямку по размеру ящика, уложил туда мину, вставил капсюль-детонатор, предохранитель, засыпал её песком, а сверху уложил вынутые камни, чтобы никто не заметил поставленную мину. Таким же образом поставили и вторую мину на обочине по другой стороне шоссе. Расчёт был прост: если одна машина взорвётся, то её придётся объезжать, следующая машина обязательно напорется на вторую мину и все шоссе будет перекрыто. Но получилось не так. На первой мине взорвалась легковая автомашина, от взрыва погибли два офицера и водитель. Машина опрокинулась и упала на ту сторону шоссе, где недалеко была вторая мина. Почти неделю мина пролежала без результата. Командир даёт нам задание снять её, проверить её и снова поставить. Каждая мина у нас ценилась на вес золота, поэтому все невзорвавшиеся мы снимали обратно. Той же ночью мы её сняли и принесли в деревню Борки, там спрятали в сенях, в углу, чтобы никто не трогал, так как она была не разминирована.

Утром после завтрака я с ребятами достал ту мину, положил на лавку около дверей в сенях и начал вынимать капсюль-взрыватель. Опытный, как мне казалось, подрывник, я пренебрёг правилом безопасности. Может даже бравировал немного перед стоящими рядом партизанами, их было около десяти человек, своим мастерством – как же, более полусотни мин ставил, разных по устройству и особенностям. Положив ящик на лавку, я начал вынимать взрыватель, а Дмитрия Вырву попросил придерживать ящик. Когда потянул за боек двумя пальцами правой руки, он не сдвинулся с места, пришлось повторить усилия. Вдруг чека с кольцом предохранителя с конца бойка упала наземь. Прошу Дмитрия осторожно вставить чеку сверху в дырочку бойка. Он пытался, но безуспешно, очевидно, сказывалось напряжение. Его беспокойство невольно передавалось и мне. Пальцы устали держать конец бойка, ведь пружинка на нем была стальной и сильной. У меня не хватило сил оттянуть боек, чтобы самому вставить чеку, а пальцы уже упёрлись в деревянную стенку ящика мины. Что делать – ума не приложу. Выпустить чеку из пальцев – сразу взрыв и всех присутствующих не минует смерть. Кое-кто, заметив опасность, уже вышел из сеней. «Все, конец», – думаю себе. Но мысль работает особенно напряжённо. Прошу Вырву, чтобы он положил ящик с миной мне на левую руку. Стоявшие рядом советовали: «Брось мину за угол дома!» или «Бросай в колодец». «Нет, нельзя так», – вспомнил я слова нашего инструктора Шимченко, который говорил, что если мина встречает препятствие, то её взрывная сила возрастает. Выхожу с миной во двор, огибаю колодец. Остановился в ожидании смерти – пальцы, что держат боек, слабеют, ещё чуть-чуть и разожмутся. От взрыва такой мины грузовую машину рвёт в клочья, а тут один... Один на один со смертью. Все партизаны вышли на крыльцо и наблюдают за моими дальнейшими действиями. Наконец, решился: бросил мину вверх над собой и вправо. Кажется, услышал взрыв, а больше ничего не помню.

Сколько лежал на земле, что со мной, ничего не соображал, был без сознания, как потом выяснилось, контужен. Наконец, через час-другой, как мне казалось, пришёл в себя. Левой рукой ощупал голову – вроде цела, хотя на руке осталась кровь. Подошли ребята, давай суетиться. Принесли перевязочный пакет обработать раны. Вторую руку я не чувствовал ни боли, ничего. Но когда поднял её с земли, увидел, что все пальцы висят клочьями. Ребят попросил найти небольшую дощечку, сантиметров сорок на десять-пятнадцать. Принесли, хозяйка оторвала кусок от чистой полотняной простыни. Я помочился на раненную руку – старый испытанный способ – и мы с ребятами начали укладывать пальцы на дощечку и перематывать «бинтом». После перевязки меня отвели в сени на деревянную кровать с соломенным матрасом. В тени лежать было прохладнее. Вскоре я почувствовал нестерпимую боль в правой руке. Казалось, ещё немного и на стену полезу, хотел даже застрелиться от боли. Уже пистолет достал, да палец сорвался и пуля ушла в потолок. Прибежали ребята и отобрали пистолет. Принесли бутылку самогона. Я выпил её до дна, прямо из горла, но это не помогло. Только после второй бутылки я захмелел и уснул. Как рассказывали ребята, вечером они положили меня на повозку и, пока не прошёл «наркоз», повезли в деревню, где был фельдшер, по болотам, по корягам и колдобинам…

Блокада партизанской зоны Любанского района карателями продолжалась. Для уничтожения партизан фашистское командование использовало фронтовые части Уречского гарнизона, где они останавливались для отдыха и пополнения. Были стянуты вражеские силы из Старобина, Слуцка, Старых Дорог, Глусска. Карателей поддерживали миномётно-артиллерийские части, танки и авиация. Конечно, с превосходящими силами врага партизанам вести борьбу было чрезвычайно трудно не только по причине количественного преимущества немцев, но и недостатка боеприпасов, которые поступали из-за линии фронта очень нерегулярно. Приходилось экономить каждый патрон. И, конечно, на счету был каждый человек. Даже раненым и больным приходилось вступать в бой с карателями.

Помню, в урочище Вербники недалеко от острова Горное партизаны бригады им. Чкалова вместе с выздоравливающими ранеными и больными отразили несколько атак противника, неся при этом значительные потери. За ручным пулемётом рядом со мной лежал партизан Ваня (уже не помню его фамилии). Он был ранен в обе ноги с повреждением кости. Надо было перевязать ему раны, а для этого стянуть оба сапога. Но сделать это оказалось невозможным – партизан давно не переобувался или приморозил ноги. Я сказал ему подождать, пока я найду у кого-нибудь острую финку разрезать голенища. Пока я искал финку и возвращался, Ваня подорвал себя гранатой.

Тогда нам удалось ненадолго вырваться из кольца. Через несколько суток опять начались бои. Тяжело раненые и больные продолжали скрываться на территории острова, где находился госпиталь. Кстати, некоторые землянки были так замаскированы в гористой лесной местности, что фашисты, прочёсывая лес, их не заметили. Остальным досталось.

Помню, как одного партизана, раненного в бою, несли на самодельных носилках, сделанных из шинелей и длинных жердей. Несли по четыре человека. Налетела «рама», и лётчик, заметив наше передвижение, в пикировании нажал на гашетку, пулемётной очередью убило несколько человек, в том числе и троих из тех, что несли носилки. Тогда раненый вынул пистолет и со словами: «Чтобы из-за меня погибали другие – не хочу! Прощайте, друзья!» пустил себе пулю в висок. Такое не забывается...

Через пару недель почти беспрерывных боёв половине партизан отряда им. Громова во главе с комиссаром Столицей удалось прорвать вражеское кольцо и с большими трудностями выйти в Старобинский район. Здесь находилось командование нашей бригады. И.С. Кононович, он же секретарь Слуцкого подпольного райкома партии, вызвал меня к себе и приказал: «Подбери группу разведчиков. Пойдёте на территорию острова Горное, где госпиталь. Там найдёшь оставшуюся группу раненых и больных тифом и выведешь их сюда».

Пришлось опять возвращаться на Любанщину. После некоторых поисков удалось обнаружить наших раненых и больных. С ними был и Василий Пепенин. Образовалась группа из пятидесяти человек. И мы пошли в обратный путь в Старобинский район, обходя дороги и засады. Некоторых больных приходилось поддерживать на ходу, так как самостоятельно идти они не могли. Мне пришлось тянуть на себе тифозного Карла Куркевича. Только в конце февраля мы пришли в деревню Гнилой Рак Старобинского района. Здесь всех разместили по хатам и продолжали лечение народными средствами. Нашему немцу Андрею поручили молоть зерно в жерновах.

Через несколько дней появились вражеские самолёты, начались бомбёжки. Разведка сообщала, что и здесь каратели начинают блокаду партизанской зоны.

Через несколько недель я почувствовал озноб и недомогание. Вася Пепенин измерил температуру: «Ого! Выше 39 градусов. Тифом заболел, не иначе». Так оно и случилось. Тифозная вша от Куркевича переползла ко мне и заразила.

Вскоре по приказу командования партизаны стали собираться для прорыва блокады и выхода из окружения. Меня подсадили на седло и я вместе с остальными разведчиками оказался впереди колонны. Когда мы приблизились к железнодорожному переезду около деревни Дяковичи (или Дятловичи, точно не помню), наша конная группа была обстреляна из вражеской засады. Лошадь подо мной упала, и я скатился в сторону. При мне по-прежнему был трофейный пистолет и граната-«лимонка».

Сколько я лежал на земле без сознания – не знаю. Когда очнулся, рядом лежали трупы лошадей и наших разведчиков. Но ни немцев, ни партизан, ни даже стонов раненых я не услышал. Поднявшись на ноги, в одиночестве пошёл по лесу, стараясь не напороться на врагов. По пути подобрал санитарную сумку, похожую на картонный ящик, с красным крестом на боку. Нацепив её, не посмотрев, надеясь на то, что там есть хоть какие-то лекарства и немного сухарей. Через некоторое время я присел на пенёк, чтобы немного отдохнуть, и решил открыть сумку. К сожалению, там оказалась женская юбка и шерстяной платок. Пришлось всё оставить, кроме платка, который я взял с собой, чтобы теплее было ночевать на снегу под открытым небом.

Шагаю сутки, вторые, всё чаще останавливаюсь, чтобы восстановить силы. Донимал жар и голод. Как-то напоролся на сожжённые партизанские землянки, на дне одной из них лежала обуглившаяся картошка. Разломал одну из них и кое-как съел жёлтую мякоть без соли, затем вторую, третью, но насытиться не смог. Наткнувшись на убитую корову, пытался вырезать кусочек мяса, но сырое есть не смог, а разжигать огонь было опасно, так как всё время над лесом кружила «рама» и огонёк костра мог привлечь внимание. Так прошло больше пяти суток. Мне казалось, что температура снизилась, но донимала слабость.

Однажды услышал автоматные очереди, подумал: «Наверное, немцы цепью прочёсывают лес». Поскольку звуки стрельбы всё приближались, я начал осматриваться в поисках надёжного места, где можно было бы укрыться. Вскоре нашёл укрытие среди камыша и бурелома в корнях ольхи на болоте. Проверил, видно ли будет меня. Только я успел, согнувшись в три погибели, залезть под корни, вложить пистолет в левую руку и приготовить гранату, как показалась цепь гитлеровцев. Шли они на расстоянии 70–100 метров друг от друга. Чем ближе они подходили, тем сильнее терзала меня мысль: «Заметят или не заметят?» Решил, что живым не сдамся. Попытался приставить пистолет к виску, но мешали отростки корня, обломал их. Приготовил гранату, если не удастся использовать пистолет, даже отогнул усики предохранителя. Но... и на сей раз судьба сберегла мою жизнь. Когда фрицы проходили мимо, казалось, от нервного перенапряжения волосы становились дыбом. Долго пришлось корчиться среди корней в неудобной позе, пока не убедился, что цепь не возвращается. Выполз из укрытия и еле ноги выпрямил. С трудом встал и побрёл дальше по лесу.

Пытался утолять голод и жажду снегом, но в том состоянии это было невозможно. Ещё через сутки-двое почувствовал, что идти нет сил. Пришлось ползти (позже Вася Пепенин мне объяснил, что тиф дал осложнение на ноги). Избегая появляться на дорогах, полз по снегу, по болоту, до крови обдирая ладони и разрывая штаны на коленях. Когда и колени оказались в кровяных ссадинах, ползти стало ещё труднее, так как постоянно донимала боль. Кое-как полз, стиснув зубы. Ещё издали увидел труп лошади, подполз к нему, вырезал несколько кусков шкуры, привязал два куска побольше к коленям, а в двух меньшего размера прорезал отверстия, чтобы туда можно было просунуть пальцы и закрыть ладонь. В таком виде прополз ещё несколько суток. Через некоторое время наткнулся на охапку соломы, которая, очевидно, слетела с крыши хаты во время пожара, устроенного фашистами, и потерял сознание.

Очнулся от прикосновения руки. Приподнявшись на руках, осмотрелся, как сквозь пелену тумана, и убедился в главном: передо мной не немец. Затем услышал голос: «Вставай, Михаил, чего ты здесь лежишь?» – и узнал Леонида Манкевича. Он увидел, что встать я не могу, попробовал взять меня под руки и помочь подняться, но силы в ногах не осталось и стоять я не мог. Тогда он поднял меня и, как барана, взвалил себе на плечи, повесив автомат впереди. Он принёс меня на опушку леса, опустил на землю, чтобы немного передохнуть. Затем вновь понёс меня по лесу. Вскоре мы попали на болото, и Леониду пришлось идти со мной на плечах по колено в воде по одному ему известной тропинке.

Шли мы довольно долго, с частыми привалами и остановками. Пробираясь такими местами, что, казалось, только волкам здесь и водиться. Вскоре вышли на незнакомый мне островок, тут Леонид положил меня в тень под широким дубом с шалашом, сделанным из веток. Рядом были две землянки. Это была тайная явка для встреч партизана-разведчика Леонида Манкевича с особо доверенными связными из Любанского гарнизона. Здесь уже лежал больной тифом Михаил Веремейчик, тоже доставленный сюда Манкевичем. Несмотря на принятые меры, спасти его не удалось. Он был крупным мужчиной и не перенёс болезни. Похоронили его тут же.

Вначале Леонид дал мне кружку кислого молока, предупредив, что после длительного голодания кушать сразу нельзя. На второй день я тоже питался простоквашей. И только на третий день Леонид дал мне варёное яйцо, немного свежего творога и кусочек хлеба. Постепенно пища становилась всё более плотной и силы восстанавливались. Через десяток дней я почувствовал себя значительно лучше и был готов возвращаться в отряд, но Леонид задержал меня ещё на несколько дней. А вскоре вместе с Манкевичем мы выбрались с этого островка.

Потом я узнал от Антонины Игнатьевны Хотько о том, что островок этот назывался Кленовым леском и находился в урочище Городок недалеко от деревни Обчин Любанского района. С Антониной Игнатьевной мы случайно разговорились в автобусе по пути из Слуцка в Любань. Выяснилось, что она живёт в той деревне, и что отец её очень хорошо знал Леонида Манкевича в годы войны – именно он показал партизану этот незаметный и малоизвестный островок. На этом островке одно время скрывался от фашистов коммунист Николай Евкович Достанко, пока не пришёл в отряд Розова. Потом он был редактором Слуцкой подпольной газеты «Народный мститель».

Когда мы пришли в отряд им. Громова, многие партизаны, увидев меня, удивились: «Ты что, с того света вернулся? Ведь видели, как ты с лошади падал, когда нас из засады обстреляли под Дяковичами». Отвечал вместо меня Леонид Манкейич, которому я подробно описал, как почти десять суток блуждал и ползал по лесам и болотам, пока он случайно меня не обнаружил.

Я снова окунулся в отрядную жизнь...

Одно из последних боевых заданий чуть не закончилось для меня трагически. В начале июня сорок четвёртого года я был назначен старшим группы из пяти партизан-разведчиков. Была поставлена задача: мне в немецкой форме со знаками различия обер-ефрейтора с оружием и на велосипеде выехать из деревни Берёзовка на шоссе Слуцк-Бобруйск и направиться в сторону Бобруйска километров на 15–20. По пути я должен был считать и запоминать всю немецкую технику, которая под натиском советских войск быстро катила на Запад. Затем следовало вернуться обратно к повороту шоссе на Берёзовку, что около деревни Весея, опять считая отступающую вражескую технику. Между деревнями Берёзовка и Боровуха меня ожидали остальные разведчики тоже – с велосипедами. При встрече я должен был письменно изложить сведения о немецкой военной технике и с двумя нарочными на велосипедах срочно отправить их в штаб бригады им. Чкалова, который располагался в лесу у деревни Хотиново. Полученные сведения должны были передаваться в штаб фронта, которым командовал Рокоссовский. Эти сведения были необходимы для определения скопления врага, ориентирования наших бомбардировщиков.

Дважды мне довелось ехать по шоссе навстречу отступающим гитлеровцам и возвращаться обратно. Письменные донесения поступали по назначению. Однако фронт приближался всё ближе, и это затрудняло мою работу. Тем более, что местные жители уже сообщили о появлении первых советских разведчиков. Мы решили идти в штаб бригады.

По пути в деревню Поповцы Слуцкого района мы заметили, как трое фрицев в чёрной форме скрылись с улицы на торфяное болото. Наши поиски оказались безрезультатными. Мы вынуждены были идти дальше в деревню Борки. Здесь старик Белькевич, наш надёжный помощник, сообщил, что только что видел в лесу более десятка эсэсовцев в чёрной форме. В лесу мы встретили ещё одну группу партизан во главе с Николаем Шумило из соседнего отряда нашей бригады. Посоветовавшись, мы решили взять немцев в плен или уничтожить. Старик Белькевич согласился провести нас на болото.

Выйдя на тропинку, что вела из Борок через лес до деревни Повстынь, Белькевич посоветовал рассыпаться цепью, повернуть направо и продвигаться по лесу, стреляя короткими очередями. Пройдя 400 метров, мы обнаружили место, где отдыхали гитлеровцы. Костёр ещё еле дымился, вокруг были разбросаны банки из-под консервов, пустые пачки от сигарет. Казалось, ещё десять минут назад здесь находились враги, но поблизости их не было. Мы продолжили идти цепью, вышли на опушку леса, где никого не обнаружили. Рядом были густые, высокие посевы клевера. Мы решили, что, наверное, они успели спрятаться в этих травах. Я обследовал кусты. Иду и вижу: в кустах лежит человек, на брюках чёрные хромовые леи, одна нога без сапога и перевязана. Головы его не было видно. Кричу ребятам: «Нашёл фрица!» В ответ услышал: «Так стреляй!» Дал очередь и в ту же секунду раздался взрыв. Взрывной волной меня опрокинуло навзничь. Сначала я подумал, что какой-то немец со стороны бросил в меня гранату, но вокруг никого не было, стояла тишина. Я встал, осмотрелся и обнаружил, что лицо моё забрызгано кровью с обрывками листьев, а с мизинца правой руки капает кровь на автомат. Увидев фашиста, я удивился: половина его груди оказалась вырванной взрывом гранаты. Видимо, в момент моего выстрела он подорвался гранатой-»эфочкой». От взрыва все листья ближайших кустов были оборваны.

Я нагнулся над трупом, вынул из кобуры парабеллум. Забрал зажигалку, портсигар с сигаретами, блокнот и небольшой пинцет. Когда подошли ребята, то удивились, что фашисты бросили своего раненого товарища. Только по одному погону мы определили, что убитый служил в чине обер-лейтенанта. Ребята перевязали мне палец, стёрли с лица кровь, и мы пошли дальше.

Только через сутки я обнаружил, что осколок гранаты остался в мягких тканях левой руки чуть выше локтя. Попросил товарища подержать мне руку, а сам пинцетом достал из небольшой и неглубокой ранки осколок гранаты. Кто-то заметил: «Повезло тебе и на этот раз...».

Вышли к деревне Малая Сливка. Здесь на перекрёстке дорог, выйдя из кустов, я встретил первого советского солдата-разведчика. Я с радостью бросился к нему навстречу, а он в ответ скомандовал: «Руки вверх!» Я не поднял руки, продолжая идти. Тогда он пригрозил, что будет стрелять. Я ответил, что я партизан. Он не поверил. И тут из кустов выбежал Костя Фурсов и ещё один партизан (не помню фамилии). Теперь солдат увидел, что мы партизаны. И всё равно заявил, что если бы не эти двое, то убил бы меня. Такие ему уже встречались из числа предателей-власовцев. На этом конфликт был исчерпан, и мы разошлись.

Заметили из кустов приближающуюся по дороге Слуцк-Уречье крытую немецкую автомашину. Когда она поравнялась с нами, бросили две гранаты, и машина опрокинулась в кювет. Два немца в кабине были убиты сразу, а третьего кто-то пристрелил из автомата. Из трофеев мне достались ранец из телячьей кожи и плащ-палатка. Остальное я ничего не брал.

Когда мы перешли железную дорогу и оказались среди зарослей кустарника, увидели, что к нам приближаются необычные легковые машины. Вот они остановились недалеко от нас. Из одной машины вышел офицер в звании капитана, подозвал нас к себе и давай допрашивать, кто мы да откуда. Тем временем около него собралось больше десятка подчинённых. Офицер тут же приказал нам сдать оружие. На мою просьбу связаться с командованием выше, чтобы подтвердить, что мы партизаны-разведчики, он не прореагировал. Он ничего не желал слушать, посадил меня в одну из машин, сам сел рядом с шофёром и приказал ему ехать по направлению к лесу у деревни Дальние Бондари. В лесу он вывел меня из машины, подвёл к дереву, достал мой парабеллум из-за пояса и, отведя курок, жёстко спросил: «Признавайся, сколько ты служил немцам? Скорее всего ты власовец, предатель, просто не хочешь признаваться...» В те секунды мне стало так горько, больно и обидно, что я даже не знал, что ему ответить. Подумал: прихлопнет и всё.

Глупо умирать от пули своего же советского солдата. Тогда с болью в сердце я сказал капитану: «Стреляй, кому следует, разберутся. Фашисты отца и мать убили, сестру сожгли, добивай последнего. Хотя я действительно партизан уже третий год». Капитан всё-таки навёл на меня пистолет, нажал на курок, но выстрела не последовало. Он, очевидно, ожидал, что я, как другие предатели, упаду на колени, буду целовать ему ноги и просить со слезами на глазах сохранить мне жизнь. Мои слова почему-то подействовали на капитана.

Он позвал меня снова в машину, и мы приехали на прежнее место. Затем капитан увёз Фурсова, и с ним повторилось то же самое. Но вскоре и он вернулся ко мне. Третий партизан тоже был подвергнут жестокому допросу. Пока всё это происходило, налетели несколько десятков фашистских самолётов и по три в каждом звене начали пикировать на нас, обстреливая из пулемётов и сбрасывая небольшие бомбы. Мы с красноармейцем спрятались в куст около одной из машин. Он спрашивает: «Ну что, мандраже пробирает?» Я ему в ответ: «Когда ты воевать начал?» Оказалось – первый год. Он был 1926 года рождения. Я ему: «А я воюю с сорок первого». Он удивился и признал, что нам довелось повидать и не такое.

Когда бомбёжка и обстрел окончились, и самолёты улетели, все вышли из кустов и укрытия. Тут обнаружилось, что осколком бомбы убит их командир – тот самый капитан. Я подошёл к нему, вынул из-за пояса свой пистолет, забрал рядом лежавший свой трофейный автомат. Моему примеру последовали остальные партизаны. А тот красноармеец, водитель машины, который лежал рядом со мной во время бомбёжки, без сожаления заметил: «По заслугам получил, вредный был человек».

Командование принял на себя старшина роты. Он распорядился, чтобы мы взяли лопаты из машин и выкопали яму для захоронения трупа. Мне пришлось отказаться, указав на раненую руку. Тот освободил меня от этой работы.

Не успели мы распрощаться с армейскими товарищами, как на это место начали прибывать гвардейские миномёты – «катюши». Ещё через некоторое время нас попросили отойти метров на триста, и «катюши» дали первые залпы по врагу в районе Слуцка. Послышался пронзительный вой и лязг железа. Огненные стрелы сопровождали каждый залп. Штурм Слуцка продолжался.

А ещё через несколько суток наша разведгруппа около деревни Падерские Огородники встретилась с отрядом им. Громова бригады им. Чкалова. 30 июня 1944 года все шесть отрядов нашей бригады вошли в освобождённый город и расположились на территории нынешнего парка культуры и отдыха. Деревьев тогда в парке почти не было, и мы по приказу командования копали ячейки и траншеи, чтобы можно было укрыться в случае вражеской бомбёжки или артобстрела. Когда мы выходили на улицы, то видели, что почти весь город был разрушен и сожжён. Среди пустырей стояли некоторые уцелевшие здания.

Через пару суток личный состав был выстроен на территории стадиона. Нам было объявлено, что в городе восстановлена Советская власть. Первым секретарём райкома партии по-прежнему был Ипполит Селивестрович Кононович, комиссар нашей бригады. Председателем райисполкома назначен командир нашей бригады Николай Николаевич Розов, а председателем горисполкома – его заместитель Пётр Иванович Смирнов. После этого из строя вызвали 22 человека, в числе которых был и я. Кононович объявил нам, что мы назначаемся председателями сельсоветов для восстановления Советской власти на местах. Он тут же предложил нам подобрать себе по пять человек охраны из числа надёжных партизан, объявил, где и когда можно будет получить необходимые документы и оружие. Подобрав себе охрану, все мы направились к зданию райисполкома, которое находилось в немецких домиках по улице Володарского. Там мне выдали удостоверение, что я являюсь председателем Серяжского сельсовета Слуцкого района и имею право носить оружие – трофейный автомат за номером таким-то и трофейный пистолет за номером таким-то.

Меня очень смущала мысль о том, справлюсь ли я с такими серьёзными обязанностями, ведь мне шёл всего только двадцать первый год. Но мне возразили, что всё уладится. И собрав свои немногие пожитки, в немецкой форме обер-лейтенанта, я отправился по месту прописки.

Прибыв в деревню Серяги, я прежде всего выяснил, кто из довоенных депутатов сельсовета и активистов колхоза остался в живых. Постепенно знакомился с людьми, с коммунистами. Буквально через несколько дней мы нашли подходящую квартиру, где жили все вместе, шесть человек.

В семье была мать и трое детей, а отца расстреляли немцы как коммуниста. Старший сын в сорок шестом окончил семь классов и поступил в Бобруйское медучилище. Потом он устроился на работу в деревню Покрашево Слуцкого района заведующим фельдшерско-акушерским пунктом. За свой труд он был удостоен ордена Ленина, а позже – высокого звания Героя Социалистического Труда с вручением второго ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». Зовут его Сергей Иванович Шкляревский.

Вскоре один из старых местных жителей принёс в сельсовет довоенную гербовую печать сельсовета и угловой штамп. После этого все справки, выдаваемые людям, я заверял на месте, а в остальных сельсоветах из-за отсутствия печатей и штампов их заверяли в райисполкоме. Бывшие партизаны шутили: «Точно раньше разведчиком был, раз и тут нашёл то, что надо».

Вскоре прошла мобилизация, и я оказал помощь полевому военкомату в мобилизации всех мужчин 1900–1927 годов рождения. Остались только старики, женщины и дети. Во всех четырёх крупных деревнях Серяги, Подлипцы, Варковичи, Браново и посёлке Павловка были восстановлены колхозы «Рухавік», «Чырвоны Маяк», «Ленинский путь» и имени Куйбышева. На общих собраниях были избраны председатели колхозов и члены правления, депутаты сельского Совета. А в деревнях и лесах ещё скрывались отставшие от своих частей при отступлении немцы.

Так однажды женщина обнаружила у себя в сарае исхудавшего и заросшего фрица с автоматом. Она взяла вилы и под угрозой расправы доставила его в сельсовет. Пришлось вызвать представителей военной комендатуры и сдать немца. В другой раз я в немецкой форме с автоматом ехал на велосипеде из Серяг в Подлипцы. Вдруг увидел, как из ямы вышли трое немцев с оружием в руках, тоже исхудавшие, заросшие, грязные и опустившиеся. Пришлось слезть с велосипеда и, направив на них автомат, скомандовать: «Хенде хох! Бросить оружие на землю!» Они не сопротивлялись. Отошли в сторонку. Повесив их оружие на велосипед, я отконвоировал их в сельсовет и вскоре тоже сдал представителям военной комендатуры.


 

По материалам газеты «Слуцкі край»,

2002 г.