10.04.2018

…Торопятся ли они жить? Пожалуй, нет – это привилегия молодости. Спешат ли чувствовать? Думаю, что уже слишком мудры для такой поспешности. Но вот то, что они и спешат, и торопятся поделиться воспоминаниями, рассказать о пережитом, – это точно. Практически каждый день я получаю приглашение выслушать исповедь о былом. Они зовут меня с собой в свою молодость, возвращаться откуда им совсем не хочется…

«Военный лётчик без ноги приглашает вас на чашку чая. Расскажет много интересного и покажет свои картины», – он представился в третьем лице и замолк в ожидании. Абстрагируясь от себя, наверное, проще получать отказы.

Я не смогла вам отказать, Юрий Поликарпович Метельский.

О чём вспоминает человек, чья юность пришлась на войну? Все правильно – о войне. Хотя наверняка не о ней, окаянной, мечтал сын кузнеца из деревни Шищицы Слуцкого района, когда поступал в лётное училище имени Чкалова. Думал небось о покорении неба, крутых виражах посреди облаков и красивых девушках, которым будет махать с заветной высоты серебристыми крыльями.

Лётчики-пилоты, авиаторы – кожано-шлемофонные кумиры 30-х годов! Судьба кузнечному отпрыску улыбнулась – он попал в училище. И даже успел успешно закончить его. После чего в числе лучших курсантов получил направление на фронт. Точнее, в Казань, в формируемый там лётный полк, где надо было осваивать самолёты ДБ-3Ф. Бомбардировщик, который, как он уверяет, считался лучшим всю войну.

– В августе 1942 года первый боевой вылет – под Харьков, – мой одноногий собеседник достаёт из серванта пенопластовую модельку хвалёного бомбардировщика, аккуратно даёт в руки мне. – Разбил я там немецкую пушку «марту», которую из-за огромного размера – диаметр ствола почти полметра – только по железной дороге возили. Она стреляла по Харькову, её 300 человек обслуживали. Но и самому досталось – в левую ногу осколок снаряда попал, стопу отбил. В Рязани в госпитале меня залечили. Стал дальше воевать – уже на По-2. В сентябре 1943 года на Украине бомбили переправу через Днепр возле населённого пункта Колыберда. Побили нам немного хвост. Надо как-то дотянуть до линии фронта, к своим. Ночь. Дотянули. Упали. На пшеничное поле. Вверх колёсами. Неподалёку от станции Тигичевка. Экипаж – два человека: лётчик и штурман, для удобства менялись местами. В тот раз я штурманом был, а напарник Вася Михеенко лётчиком. Надо определяться, где находимся. Жить-то хочется. Решил я пойти на разведку. Километра полтора прошёл – вижу деревенька. В мазанках никакой жизни. Дальше – поляна. Луна все хорошо осветила – хатка беленькая показалась, несгоревшая. Я подошёл поближе: закрытые ставни. Думаю, если они закрыты, значит, люди живут. Иначе кто б их закрыл?! Решил постучаться. Пистолет ТТ держу наготове на всякий случай, ещё и автомат ППШ прихватил с круглым диском. Настойчиво стучу. И вдруг слышу голос: «Да кто там?» Я в ответ: «Русские лётчики, летаки, по-украински». А из-за дверей: «Дак кто ж вас знает – летаки вы или бандиты». Я снова стал проситься: «Дайте хоть воды напиться, мы упали на ваше поле». Слышу: открывают. В темноте страшновато в засаду попасть. Переступаю порог, никто не нападает. Вдруг зажигается коптилка, рядом две женщины. Старшая на младшую показывает: «Это моя дочь, учительница, приехала из Лозовой, пока там немцы». Дали мне воды напиться. Я расспросил, далеко ли немцы. Оказалось, дня три, как ушли к Днепру. А неподалёку наша военная часть стоит, доктора имеются. Пошёл я туда. В батальоне ни одной лошадки, волов запрягли и поехали мы за Васей. Дозвонились в наш полк. Прилетели оттуда за нами, с самолётика нашего разбитого все, что можно, сняли, а остатки столкнули в овраг.

– А как без техники столкнули целый самолёт? – удивляюсь я.

– Он же лёгкий был, – усмехается экс-авиатор, – два техника спокойно по аэродрому его таскали. Деревянный, обтянутый перкалем. Никакой брони, слабенький, потому осколки нас и доставали. Пулемёты, правда, стояли. Бомб можно было на 200 кг взять.

Я смотрю на 85-летнего ветерана и думаю о природе героизма. Странная она все-таки, эта природа, нет у неё ни общего измерения, ни универсального для всех времён и политиков критерия, ни чётко обозначенной цены. Может быть, игра в прятки со смертью во имя великой цели и есть подвиг? Ведь чем ещё назовёшь полет на фанерном агрегате, обтянутом ситчиком, на прицельные вражеские зенитки? Но и в этом случае самые дотошные из философов вправе задаться вопросом о соизмеримости цены и цели.

И недаром, недаром прошедшие фронтовыми дорогами, пролетавшие фронтовыми небесами, проплывшие минными морями, как заклинание, повторяют: мне повезло, я уцелел. Прекрасно понимая, что кто-то другой, оказавшийся рядом, заплатил судьбе совсем другую цену.

1 января 1945 года Метельскому придётся особенно остро осознать это. Все на том же По-2 с москвичом Иваном Булиным Юрий вылетел на цель – немецкий танкоремонтный завод, располагавшийся северо-западнее Будапешта. Два предыдущих самолёта, отбомбившись, взорвались от прямого попадания в воздухе. Им, идущим третьими, повезло: быстро нашли завод, осветили объект светящейся бомбой – были такие у наших лётчиков, сбрасываемые на специальном парашюте и примерно минут семь в 700 свечей освещающие наземную цель. Но и немцы не дремали – поймали их прожекторами и ударили зенитками. Немецкий снаряд легко прошил тонкий пол самолётика. Бывшего на сей раз за штурмана Ивана не задел, а Метельскому сорвал голень от бедра и в левом боку вышел.

– В напряжении боя боль сразу не чувствуешь. А потом и болеть стало, и голова кружиться. Я комбинезон ножом распорол – нам специальные ножи выдавали, чтобы зарезать кого, если упадёшь не на своей территории, ремешком перетянул выше раны. Слышу – шелестит моя нога, а в колене только на коже держится. Снаряд полностью оторвал её. И знаете, какие мысли? Голова не оторвана, руки есть, 27-й годик идёт, жить хочется, – мой собеседник снова усмехается. – Когда сели неподалёку от венгерского города Сеххолом, я даже сам попытался из самолёта вылезти. Все ж ведь заняты на аэродроме.

Истекающего кровью, его быстро подхватили под руки, подогнали полуторку, чтобы отвезти в санчасть. Правда, шофёр из-за светомаскировки на аэродроме – неподалёку ведь немцы – заплутал, долго не мог добраться до лазарета. А когда наконец довёз, то услышал обескровленный авиатор тихий врачебный приговор: «Пульс слабенький, умрёт». И сквозь забытьё подумал: «Ну как же мне умирать? Я ведь даже жениться не успел. И попеть ещё хочу. Я ведь запевала в полку. У меня и вся родня певучая».

Так рассказывает он мне нынче, под косо падающими в окно мастерской, заставленной картинами, лучами солнца. И я ловлю себя на мысли: даже если думы свои, оказавшиеся, к счастью, не предсмертными, он вычитал или наподражал-нафантазировал в последующие долгие дни и ночи, проведённые на больничных койках, он имел на это право. Право подумать о красоте жизни задним числом.

А тогда в санчасть вдруг каким-то ветром принесло загадочного венгра, который ещё в гражданскую воевал в России. И принёс тот истекающему кровью русскому лётчику литра с два очень нужной глюкозы. И хоть, честно говоря, возникали у медперсонала опасения: а не отравлена ли часом предлагаемая панацея, решили во имя спасения жизни рискнуть. И правильно сделали: старлею Метельскому не выкарабкаться бы из тесных объятий костлявой без этого венгерского дара.

А потом, уже в пехотном госпитале, ему влили настоящую тёплую кровь, редкой четвертой группы, которой поделилась дежурившая в тот день старшая медсестра ленинградка Анастасия Цветкова.

– Настенька фактически меня спасла. Долго я хранил её фотографию, писал письма в Ленинград. Но потом, видимо, благоверная моя куда-то выкинула фото, – он снова улыбается, пытаясь выглядеть браво и молодцевато – как на снимках в старом альбоме, который мы листаем.

Но трудно, трудно на девятом десятке стряхнуть с плеч прожитые годы-невзгоды. Тем более что ещё предстоит самая тяжёлая часть рассказа – о шести реампутациях оторванной в бою ноги. После двух-то вроде успешных операций началась у искалеченного пилота газовая гангрена и не хотела назло эскулапам отступать. И решил тогда главный хирург лётного госпиталя Борис Николаевич Попков, которому Юра здорово напоминал погибшего на фронте сына, отправить подопечного на свою родину в Пятигорск. И упросился в люльку прилетевшего за бледным старлеем самолёта земляк-белорус из Новобелицы. И открылся в дороге у Метельского аппендицит. И вновь потекла уже в Пятигорске ампутированная нога. И асы от хирургии вновь зачищали кость – капитально-надёжно, чтоб уже навсегда.

Им удалось это. Нога перестала капризничать. Если не считать того, что и сейчас у ветерана болят на ампутированной ноге пальцы. И ещё под ногтями, хотя ни тех, ни других больше полувека уже нет.

…Дразнящей за окном весной все-таки надо говорить о хорошем и радостном, решаю я. О любви, красоте, мире, а не о крови. И выворачиваю, осторожно выворачиваю «штурвал» беседы в нужное русло. Тем более что было обещание – про суперинтересный, некровавый житейский эпизод.

– 29 апреля 1945 года я лежал, как сейчас помню, в восьмой палате на втором этаже Пятигорского госпиталя. И вдруг к нам заходит – кто, как вы думаете? Госпожа Клементина Черчилль в сопровождении Полины Молотовой и генерал-полковника Орехова из Москвы. Нам сказали: проверяет состояние наших госпиталей. С подарками, разумеется, – пинцетами, хирургическим материалом, костюмами офицерскому составу. Почему в нашу палату зашла? Понравился ей портрет Сталина, что в госпитале стоял. Дело-то как было? Начальник госпиталя очень хотел, чтобы кто-нибудь из местных художников нарисовал портрет Генералиссимуса. Но те испугались: вдруг вышестоящим не понравится, до Берии молва дойдёт. И отказались. Стали тогда среди любителей добровольца искать. Ну и до меня дошли. Принесли мне кисти, краски. И пошло дело: полежу, поем, дадут укол обезболивающий – и рисую. В общем, сделал копию размером 60 на 65 с портрета Налбандяна, что в «Огоньке» был напечатан. А картина возьми и приглянись госпоже Черчилль. Так что, кроме костюма, она мне ещё и аккордеон подарила.

– А как выглядела супруга легендарного британского премьер-министра, помните? – спрашиваю у разрумянившегося от приятных воспоминаний собеседника.

– Немножко выше среднего роста, шинель, как у наших милиционеров, – темно-серая, чуть ниже колен. Сама светленькая, нос прямой, глаза с голубизной. Седоватая – сзади волосы в пучок собраны. Руки очень нежные – я ведь их поцеловал. Лайковую перчаточку оттянул и поцеловал. А она меня – в щеку.

А ведь это могло быть лучшим воспоминанием его жизни, думаю я, хотя вслух он вряд ли признался бы кому в этом. Ведь затаил, запомнил в душе и облик англичанки, и «вкус» руки.

– А Молотова разве не красавицей выглядела? – допытываюсь для полной ясности.

– Нет, лицо кругловатое, сама толстенькая, – мой визави иронично качает головой. – Куда ей до госпожи Черчилль! Вот та была красивой женщиной.

И чудится, чудится мне в моих аллюзиях-сопереживаниях породисто-узкая английская рука!.

И толкуем мы дальше уже в весенне-мирной, бескровно-беспечальной тональности про нормальные житейские дела. Как поступил отлучённый от неба Юрочка в Суриковский институт в Москве, воспользовавшись добрым напутствием Веры Игнатьевны Мухиной на дела творческие, как по совету врачей – куда ж ваять на одной ноге – занялся вместо скульптуры живописью. Как встретил в первопрестольной свою будущую любовь земную Валентину, оценив и очаровательную грацию, и воздушную лёгкость бравшей уроки танцев у самого балетмейстера Большого театра Чудинова девушки.

Знаете, кем была мобилизованная из своего Орехово-Зуево Валечка всю войну? Парадокс бытия, право слово, – зенитчицей Победу добывала: вот только высматривала своим острым взглядом разведчицы в подмосковном небе не русских, а немецких асов.

Покинув решивших выпить «наркомовские» сто граммов мужчин – гостила-то я у Метельских аккурат перед Днём Победы, когда приходят на огонёк друг к другу ветераны, – пошушукались мы доверительно с Валентиной Васильевной о делах семейных, да мужских нравах, да вечной радости вырастить достойных детей.

Всё вроде удалось-сложилось у супругов, перебравшихся по зову души Юрия Поликарповича в 1962 году в Минск. И жизнь, и счастье, и любовь.

Жаль только, аккордеон от Клементины Черчилль, итальянский, роскошный, с чудным звуком, у гармониста-пилота-художника не сохранился. Продал после войны, чтобы помочь стареньким родителям купить корову.

 

Людмила СЕЛИЦКАЯ
«Целую ручки Клементине Черчилль», www.sb.by, 2003

На заставке - Юрий Поликарпович Метельский, довоенное фото после призыва в Красную Армию.

Ещё сведения о лётчике.